Николай Трофимов: Мое детдомовское детство

Разделы: Рассказы о детских домах

Рассказать другим:

Это произошло со мной много лет назад, как я говорил ранее, я из детдома. Попал я туда, как и большинство ребят из неблагополучных семей, после лишения родительских прав моей матери, более того, я присутствовал на суде в третьего марта 1976 года и помню все действо как сейчас. Мой отец тогда тоже был в зале суда и во время слушаний его спросили, не хочет ли он меня забрать к себе, он отказался, сославшись на то, что после развода еще не устроил свою жизнь. Я тогда еще не понимал всего того, что происходит, но все запомнил почти слово в слово, я даже помню, какая прическа у судьи была и цвет волос, светлые волосы, стянутые назад и свернутые в большой клубок на затылке. К несчастью у меня очень хорошая память и я слишком рано начал все запоминать и анализировать. Первые точные воспоминания связаны с тем как мы с матерью шли по улице в фото-ателье, волею случая та фотография сохранилась и много лет спустя попала ко мне. Это было пятого марта тысяча девятьсот семьдесят третьего года, мне тогда было два года и десять месяцев, с тех пор я помню все. До этого, еще при отце, я смутно помнил нашу с мамой комнату, она была прямоугольной, с одним окном и дверью напротив. Там с правой стороны стояла моя детская деревянная кроватка, за ней светло-коричневый трехстворчатый шкаф, с закругленными углами и зеркалом на средней дверце. У окна стоял прямоугольный стол, накрытый клеенкой, а по другую сторону комнаты стоял диван и сервант с посудой. После ухода отца, как-то все быстро поменялось, сначала пропала моя кроватка, и я стал спать с матерью, потом вся посуда из серванта, а за ней и сам сервант. Далее почему-то пропал диван, и мы стали спать на полу за шкафом, который поставили поперек комнаты, позже пропали стулья и стол, и я стал кушать на деревянной табуретке. Когда пропал шкаф, я не помню, так как я стал сбегать из дома, уж очень здорово меня напугал братец моей матери, когда вывалил свое хозяйство из штанов у меня перед лицом, я тогда все рассказал маме и был жестоко избит ею и ее братом. Больше меня дома не видели, во всяком случаи очень редко, и то силой приводили, но я все равно убегал. Мы жили на первом этаже, и я запросто сбегал через окно, когда все ужирались в стелину, благо оно было очень низко.

После оглашения судьей решения, меня из зала суда выносили на руках три человека, я отбивался, как мог, ругая всех матом и кусаясь. Да-да, будучи фактически беспризорником, я прекрасно владел этим языком, как для защиты, так и для нападения, к тому же мне надо было есть, а молча еду не добудешь. Для меня мать на тот момент была самый лучший и любимый человек, так как я не знал другой жизни. Хотя кроме пьянства матери и ее собутыльников, а так же побоев от них, голода и мытарств по городу в поисках пищи и ночлега, не было ни чего хорошего.

Моим основным местом по добычи пропитания была булочная, в помещении которой находилось кафе с пышками, там я давил на жалость кушающих людей, глядя им в рот, а иногда удавалось и уворовать что-то из сумок, которые люди вешали на крючки высоких круглых столов, пока ели пончики с кофе. Позже, в шестнадцать лет, я нашел эту булочную, она находилась на углу улицы Смоличкова, где я в детстве жил и Лесного проспекта, а на другом углу было метро. Именно по внешнему виду здания этого метро и булочной-кафе, я и нашел свою улицу. Просто как-то нас в детдоме возили на экскурсию в автобусе, и мы проезжали мимо моих родных мест, по Лесному проспекту, я тогда узнал место своего детства и понял что мои воспоминания не плод детских фантазий и снов, а жестокая и суровая реальность. Домой я боялся идти из-за побоев, поэтому моя берлога для ночлега, была на чердаке нашего дома, там было безопасно, и не кто не обижал. Я натаскал туда ящиков, которые тогда в изобилии валялись у каждого магазина, и в виде пирамиды соорудил маленький домик, в котором мог поместиться только я один. Для того чтобы мое убежище не нашли и было тепло, я снаружи засыпал домик мелким легким камешком, когда я начал собирать домик, то обнаружил что этот камушек очень теплый, как я понимаю сейчас тепло поднималось снизу и нагревало керамзит. Тогда я еще не знал его названия, им был засыпан весь чердак. Внутри домика у меня было мягкое, роскошное ложе из кучи тряпья с помоек и импровизированный столик из такого же ящика, как и сам домик, положенного специально на бок, чтобы прятать туда свои припасы и другую добычу. Особую гордость я испытывал от обладания консервного ножа, у которого была крутящаяся штука в виде бабочки и им не трудно было открывать украденные консервы, я его спер в гостях у кого-то, кто меня из жалости пригласил, чтобы покормить. Кстати этот ножик и сейчас со мной. В шестнадцать лет, когда я вышел на свободу из инкубатора, так мы называли свой детдом, я при первой возможности наменял пятикопеечных монет, тогда в метро платой за проезд были пять копеек, и проехал почти весь метрополитен Ленинграда. Выходил на каждой остановке и, выйдя из метро, разглядывал местность, пытаясь найти свой родной дом. Спустя несколько часов я нашел нужную станцию и с дрожью в ногах, весь потный от волнения и не понятного страха, в первые за много лет, шел по своей улице. Для начала я заглянул туда, где меня подкармливали, к моей радости и кафе и булочная остались на месте. Более того, меня узнала уборщица и очень обрадовалась, какое-то время мы с ней поболтали, и она по старой памяти меня стала угощать пончиками с кофе. В самом помещении ничего не изменилось, с права от входа был прилавок, с которого продавали пончики с кофе, а с левой стороны, напротив большого окна, стояли деревянные стеллажи с хлебобулочными изделиями. Вдоль стеллажей все так же стояли железные перила, создавая проход для покупателей прямо к кассе мимо стеллажей и отгораживая от середины зала, где стояли круглые столы на одной высокой металлической ножке. Как ни странно не изменился и мой дом, хотя прошло очень много лет, тот же проходной двор колодцем и двумя арками, которые были напротив друг друга. Под одной из них все та же помойка, которая не раз меня спасала от голода, по середине метрополитеновская вентиляционная будка, за которой я часто прятался, убегая от побоев, та же знакомая старая перекошенная дверь в углу двора в мой подъезд и такой знакомый, неприятный сладковато-приторный запах с лестницы. Несколько ступенек внутри парадной, на лестничной площадке дверной проем без дверей, за ним не большой тамбур и две двери, одна соседей, другая моя. Подойдя к своей двери, почувствовал, что мерзкий запах усилился, звонка, конечно, нет, почти теряя сознание от переполнявших меня чувств, стучу в знакомую дверь, открыла старая беззубая и нетрезвая, по виду сильно пьющая женщина, одетая в грязное не понятно что. В нос ударил резкий противный запах, исходящий то ли из квартиры, то ли от этой старухи, увидев меня, старуха полезла целоваться, хватая меня грязными руками и причитая что-то не разборчивое про то, что рада увидеть внука перед смертью и как я похож на мать. Больше мой желудок выдержать не мог, все пирожки, которые продавали у метро лоточники, и которые я съел за весь день, пока искал свою станцию метро, вырвались наружу, прямо на старуху. Отпихнув, ее я прошел в квартиру, затыкая нос и рот рукой, грязь была везде, на стенах, потолке, на полу. Кругом бутылки, блевотина и черт знает что еще, мебели почти нет, на кухне замызганный стол и такой же колченогий стул, которые я помнил еще с детства, да старая газовая загаженная и похоже ломаная плита. Больше ничего нет, впрочем, и в комнатах то же самое, похоже, как и в моем детстве, спят на полу. Так я познакомился со своей бабушкой по матери, больше в квартире ни кого на тот момент не было. С трудом, сдерживая новые позывы рвоты и испытывая непреодолимое чувство гадливости, я отпихнул старуху и пробился с трудом к выходу из квартиры. Почему-то быстро побежал на чердак по лестнице, видимо сработал инстинкт самосохранения как в детстве. В полумраке чердака, я, наконец, начал приходить в себя, по памяти дошел до того места, где был мой домик. Поразительно, но мой домик остался целым и невредимым, как снаружи, так и внутри. Видимо я его так хорошо зарыл керамзитом, что он был не заметен для посторонних, к тому же я его расположил в самом углу, под скатом крыши и подойти взрослому человеку к этому месту можно только ползком, похоже я в таком малом возрасте уже понимал, что свое убежище надо прятать. Вход в него был как небольшая нора, прикрытая грязной тряпкой, под цвет керамзита. Затаив дыхание, я стал пытаться ползком пролезть в свой маленький домик, стараясь его не разрушить и не повредить. Конечно, я смог в него залезть лишь на половину, и то лежа. Там все осталось, как было, уже полуистлевшее тряпье, на котором я спал в детстве и ящик, который служил мне и столиком и шкафчиком. Внутри ящика так и осталось лежать все мое богатство тех дней, когда я там обитал. Перочинный ножик с одним сломанным лезвием и главное моя гордость того времени, консервный нож, его почти не тронула ржавчина, какая-то детская книжка с почерневшими от сырости картинками, которая развалилась у меня в руках на отдельные листки. Несколько журналов и резиновый пупсик, с пластмассовой головой, почти без волос и правой руки. С ним я часто в детстве разговаривал, это был единственный мой друг, который не обижал меня тогда и который всегда был готов меня выслушать. Все это конечно было подобрано на помойке, было там еще несколько вздувшихся консервов и что-то не совсем понятное, видимо в прошлом какая-то еда, ну и то, что заменяло мне игрушки. Внутри меня бушевал ураган чувств, от всего увиденного мне вдруг так стало себя жаль, что я как в детстве уткнулся в вонючее тряпье мордой и зарыдал. Я бился в истерике не один час, проклиная свою судьбу, вспоминая все больше подробностей из моей жизни до детдома и того, что было в инкубаторе. Уже утром, часов в шесть, весь грязный и зареванный, пахнущий блевотиной и бомжатиной, твердо пообещал себе ни когда не буду таким, лучше пуля в голову или петля на шею. Потом взял свою открывалку для консервов, попрощался с пупсом, вышел на улицу, не оглядываясь, пошел прочь, стыдясь в таком виде ехать на общественном транспорте. Даже сейчас, спустя более двадцати пяти лет, меня при написании этих строк душат слезы, кажется, что это происходило не со мной, а с книжным героем писателя Чарльза Диккенса.

Но вернемся назад, в третье марта тысяча девятьсот семьдесят шестого года, понимаю, может возникнуть вопрос, откуда я знаю даты. Все просто, во время оглашения решения дату произносила вслух судья, а как я уже говорил, память у меня отменная, к тому же я уже чувствовал что-то не доброе, так как весь процесс находился в зале, рядом с какой-то незнакомой теткой. После этого меня вынесли из зала суда трое мужчин в форме и посадили в милицейскую машину, для отправки в детдом.

Я никогда не забуду тот первый день в детском доме номер шесть, что находится на Черной речке в Ленинграде. На тот момент я думал, что страшнее того, что со мной произошло, уже не будет, но я глубоко ошибался. По началу все было сносно, меня привели в группу и посадили на диван, как потом оказалось на нем ни кто из детей не смел, сидеть, он был как часть интерьера. Просто видя мое состояние, воспитатель, полная и, в общем-то, добрая женщина, посадила меня на него и чтобы меня успокоить дала мне в руки огромную мягкую игрушку, бурого медведя, отродясь такую не видел. Увидев, что я немного успокоился, воспитатель отвела меня в спальню, так как меня привезли во время тихого часа. Там стояло много кроваток и на них спали детки моего возраста. Меня положили на кровать, которая была ближе к двери и я, в теплой и мягкой постели, вырубился от усталости и переживаний, свалившихся на мою бедную голову за последний день.

Маленькое отступление, в детдомах две смены воспитателей, одна с утра до тихого часа, другая с тихого часа до вечера. Каково же было мое удивление, когда новый воспитатель вдруг заорал во всю глотку: "ПОДЪЕМ УРОДЫ", детки встали у своих постелек по стойке смирно, один я остался лежать. Эта сука-воспитатель, подбежала ко мне и стала стаскивать с меня одеяло, ругая меня матом во всю глотку и приказывая встать. Дура, она не знала с кем связалась, я просто послал ее на три буквы, натягивая на себя простынь, так как она вырвала одеяло, ведь я был дитя улицы и не привык кому-то подчинятся. Конечно, ее это взбесило, и она стала меня бить и выкручивать уши, ну а я стал от нее отбиваться как мог, что-что а драться я умел не плохо, улица научила. Вот тогда это животное пришло в бешенство, она схватила швабру, у которой был черенок из железной трубы и начала меня бить наотмашь.

При этом она не могла успокоиться, так как я огрызался и сам на нее нападал, царапаясь и кусаясь. Она загнала меня в угол спальни, продолжая наносить удары трубой, куда попало. В тот момент я не понимал ни чего и не думал ни о чем, я превратился в звереныша и защищался, как мог, но силы, конечно, были не равные. В конце концов, мне удалось ее схватить зубами за сосок, так как она была в одном белом халате, на котором уже все пуговицы во время драки отлетели. Не разжимая зубов, я продолжал отбиваться от нее, тем самым, причиняя ей страшные страдания. На крики прибежал народ, а я, обезумев от боли, продолжал ее бить и отпихивать от себя правой рукой, не выпуская ее сосок. Левая рука у меня была уже сломана в трех местах и висела как плеть, мы оба были в крови. Позже оказалось, что она не только руку мне сломала, но и несколько ребер, а также покалечила ноги и сломала несколько пальцев. Не знаю до сих пор, что со мной было, но когда она уже упала без сознания, я продолжал рвать ее сиську, дергая пробитой в нескольких местах головой в разные стороны и рыча как зверь. Меня смогли от нее оторвать только после какого-то укола, и то зубы разжимали каким-то предметом. Итог, я попал на несколько месяцев в больницу, имея на теле множество переломов и пробитый череп, мое лицо было сплошное месиво. А она пропала из моей жизни на всегда, ну и конечно было классно после больницы от того что меня боялись теперь трогать не только дети, но и воспитатели. Не знаю, в курсе ли вы, что в детдомах того времени, да я уверен, что это и сейчас происходит, практиковалось наказание за провинность одного ребенка, всей группы. Заключалось оно в том, что всю группу детей заводили в туалет или иное помещение, воспитатель брала в руки палку, садилась у двери на стул и выпускала детей по одному, охаживая палкой по тем местам, куда попадет. Видели бы вы тот страх в глазах детей, когда они стоят в очереди, ожидая удары, очень не многие могли вести себя вызывающе при таких обстоятельствах как я. Так вот, меня с тех пор боялись тронуть при любых обстоятельствах, хотя страху я натерпелся, не меряно. Но самое страшное этот страх и сейчас со мной, спустя столько лет, в любой момент я готов перейти в нападение. Для этого достаточно грубого слова в мою сторону. На улице я был до своих шести лет не плохим психологом, знал к кому можно подойти и разжалобить, чтобы получить свой кусок еды или ласки, а кого лучше обойти стороной, но я ни кого не боялся. В детдоме же оказалось все по другому, во мне поселился панический страх против всего мира.

Таков был мой первый день в детском доме, так-то.

Рассказать другим: