Великая Отечественная. (Эскизы и зарисовки с натуры и по памяти)
Ночи 1942 года. Ночь I.
Степь да степь кругом. И звезды где-то, вероятно, сияют в небесах. А у нас небо исполосовано трассирующими пулями и снарядами, изгажено осветительными ракетами. Ночной тишины нет; со всех сторон слышна стрельба, взрывы снарядов, гул моторов. Нас прижимают к Дону, клещами затягивают в мешок. Идем по степи маленькой группкой, которая постепенно растает отбившимися от своих частей. Во главе ее два лейтенанта. Идем, вслушиваясь в звуки и шорохи этой свистящей и грохочущей ночи.
Вдруг рядом справа немецкая речь. Инстинктивно подаемся влево. А слева по нам дают очередь автоматы. Падаем, прижимаясь к земле, единственной, спасительной. Лежим и молчим. Стрельба прекращается. Справа опять немецкая речь.
- Свои! - кричим.
- Раз вас, растак! - и над нашими телами проносится пулеметная очередь.
- - Свои-и!
- Гады! Под русских подделываются.
Опять над нашими телами летят пули. Кто-то вскрикивает и стонет.
Ночь II.
Мы у реки, под высоким обрывом и немецкими осветительными ракетами. Черный Дон лижет берега. Наш участок берега с обоих концов обстреливается врагом. На обрыве, мы знаем, стоят без бензина полузакопанные танки. Они должны сдерживать огнем наступление противника. Он пока подтягивает силы и тревожит нас огнем минометов и автоматов. Бьет и севера и с юга.
Чуть повыше по течению начал переправляться через Дон на подручных средствах какой-то санбат. Пули хлещут по воде.
- Помогите! Тону! - резанул ночь девичий крик. - Помо-ги-и-те! ... Помоги!.. По-мо... - голос замолк.
Ранена ли, убита ли, или захлебнулась, не умея плавать ... Никто этого никогда не узнает. В эту ночь пропадает ощущение времени. Часы и секунды обрели равную значимость, ибо жизнь здесь слилась со смертью.
Ночь III.
Агония на правом берегу Дона окончена. Кто убит, кто попал в плен, а кто вышел из клещей и окружения. Мы между Доном и Волгой. Густая звездная ночь. Недвижны в балке листья тополей.
Дивизион поднимают в ружье и строят. К строю подходит несколько фигур, и четкий торжественно-траурный властный голос читает:
«Я, старший сержант государственной безопасности Романов... за проявленную в бою трусость и панику, выразившуюся в том, что... властью, данной мне законом, приговариваю сержанта Иванова Василия Петровича... к расстрелу». Приговор завизирован к исполнению комиссаром Тюпой.
Тело Иванова осело на землю и завыло, - завыло, закричало, одинокое среди товарищей, от них незримо отвергнутое. Крики эти понесла ночная тишина, и все напряглось. К телу с трясущимся в руках пистолетом подбегает капитан Бондаренко и чужим голосом:
- Встань, сволочь! Мерзавец! Замолчи!
Страх смерти заставляет приговоренного к расстрелу встать. Он замолчал и снова завопил:
- Не меня, пятерых детей пощадите!
- Молчать, мерзавец!
Вперед выводят отделение, которым он командовал. Им приказ:
- Зарядить винтовки! Огонь!
Раненое тело Иванова падает и конвульсирует в предсмертной агонии. Подходит лейтенант Макаров и, приставив к виску, разряжает пистолет.
Потом он с гордостью рассказывал, что травой оттирал пистолет от забрызгавших его человеческих мозгов.
- Так будет со всяким, кто проявит трусость и нестойкость в бою! Тело Иванова столкнули в им же выкопанный ровик и сровняли захоронение с землей. Никогда здесь не появится надмогильный холмик с надписью, никогда не посетят это место ни жена, ни осиротелые дети.
Через сутки после расстрела Иванова нас снова бросили на правый берег Дона. Снова танковые клещи немцев сжимали нас в мешок. Нам приказ: встретить в лоб колонну танков и автоматчиков врага и дать позади себя окопаться пехоте.
Умер от мучительной раны в живот комиссар Тюпа. Пропал без вести Романов. Убит очаровательно юный капитан Дятлов. Погибли многие другие.
Шли бои на дальних подступах к Сталинграду.
Ночь IV.
Октябрь месяц. Сталинградская степь. Я с Лысенковым вдвоем в крытом ровике у бровки над оврагом. Вылаз из ровика закрыт плащ-палаткой. Мы, телефонисты, дежурим на промежуточной между наблюдательными пунктами и огневой позицией. Наша задача - в случае обрыва провода выбегать на ремонт линии связи. Наблюдательный пункт расположен на склоне холма, обращенного к немцам, - отсюда нельзя выходить в светлое время суток. Значит, все устранения обрывов связи в сторону НП падают на нас с Лысенковым, - в сторону же огневой бегаем совместно с ребятами, дежурящими там.
Обычно мы лежим в ровике вплотную друг к другу, один - с телефонной трубкой. Иногда один сидит в ногах у другого. Трубку, чтобы освободить руки, привязываем бинтом к голове. Целостность линии проверяем, вызываем смежные станции.
За лето степь выгорела от солнца и пожаров. Наступила осень с ее дождями. Два раза в сутки бегаем в тыл с котелком за баландой: крупинка за крупинкой гонится с дубинкой, одна другую не поймает.
Балка рядом с нами забита солдатней, на ее склонах блиндажи и крытые ровики. Тут же публично совершаются все естественные потребности. Дожди смывают нечистоты со склонов балки в две большие лужи на ее дне: одна - просто лужа, а в другой - разлагающийся труп убитой лошади. Берем воду из просто лужи. Кипятить ее не на чем. Разболелись наши животы; у меня просто понос, а у Лысенкова - кровавый. У него уже нет сил бегать по линии, и на все обрывы связи выбегаю я.
Прошу начальника связи забрать Лысенкова в тыл и заменить его другим связистом.
- Некем! У меня нет людей! - отвечает лейтенант. - Может лежать в ровике на трубке - пусть лежит. А ты бегай: тебя еще ноги носят.
Что мне еще остается делать!
Линия рвалась от множества причин: осколки снарядов, прошедшие танки и тягачи, лошадиные подковы и т. д. Особый бич для нас представляли битые танки, вытаскиваемые ночью после боя в тылы; они способны перебить и намотать на себя провод и утащить его конец в сторону. Прибежишь по проводу, держа его в руке, к обрыву, а другой конец найти не можешь. Мечешься в этой бесприметной, безориентирной ночной степи Множество проводов, пересекая друг друга в разных направлениях, лежит на земле. Чтобы убедиться, что провод свой, к нему надо подключиться, вызвать• станцию. Не тот, не тот, не тот! Нашел второй конец - потерял первый.
В другой раз услышишь в трубку голос начсвязи. В полуцензурном варианте• он звучит примерно так: «Сволочь! Тихоход-мерзавец! Я тебя, гниду расстреляю, если немедленно не будет связь. Негодяй! Давай связь!»
Как-то, правда, по другому поводу, он, «любимый командир», разыграл• надо мною обряд расстреливания: за моими каблуками был глубокий ровик, а в глаза мне смотрело дуло.
В ночной темноте, на ощупь, все провода, свои и чужие, одинаковы. У нас в дивизионе английский провод, ткань его рубашки отличается от наших отечественных проводов, но это не чувствуют ни рука, ни внешняя сторона губ. Я научился определять свой провод, ощупывая его внутренней стороной нижней губы - она нежней.
Как, держа в руках второй конец провода, снова найти брошенный в этой ночной степи первый, по которому бежал к разрыву? Придумал: на первый конец провода ставить неразорвавшийся снаряд (их много валялось кругом), а чтобы он был заметен в темноте, на взрыватель прикреплять немецкую листовку из в изобилии рассыпанных вокруг Сталинграда и в самом городе. Белое пятнышко выделялось в темноте. Стало легче искать. Время восстановления связи резко сократилось.
Однажды Лысенков выполз из ровика - а выползать ему приходилось довольно часто, - но на этот раз он взял с собой котелок. Вернувшись, говорит снаружи:
- Ты воду из дохлой лошади пить будешь? Из-под лошади взял.
- Буду! Мне наплевать, откуда вода. Давай! Пить буду!
Наши животики с этого дня начали поправляться: Лысенков перестал ходить кровью, а мой животик начал вести себя довольно прилично. Мы стали пить воду только из лужи с лошадиным трупом.
Пусть думают над этим феноменом санитарные врачи, а для нас, рядовых войны, это солдатский опыт, как и постановка снарядов на конец провода и использование немецких листовок для маркировки, и многое другое, как и умение пропускать мимо ушей офицерскую брань по телефону.
Отступление. Сталинградская битва.
Начну с событий, которые предшествовали ей и без которых ее нельзя понять. Эта предыстория, довольно сложная и длинная, определила тяжелый ход Сталинградской битвы, которая, по моей оценке, - а я был ее непосредственным участником от начала до конца, - стала переломным моментом Отечественной войны и всей Второй мировой войны. Это героическая страница в истории нашей армии - героическая для тех генералов и солдат, которые были непосредственно на полях ее сражений, - и великий позор для тех, кто был в нашем верховном командовании.
Я служил в ракетных частях, первую зиму провел на Волховском фронте, а весной нас сняли с фронта, и 29 апреля мы оказались в Москве. На фронте мы были под косвенным командованием всем теперь известного генерала Власова. В Москве в составе отдельного гвардейского минометного 114-го дивизиона были до 3 июня, когда нас неожиданно подняли по тревоге, ввели в состав 79-го полка и 5 июня повезли на юг. Что происходило на фронте, мы не знали, знали только, что под Харьковом были «оборонительные сражения» и что наши войска наносили большой урон вражеской силе и технике.
Между Филоновом и Балашовом мы застряли, потому что немцы яростно бомбили железнодорожный узел Парамоново. Нас провезли через эту станцию и разгрузили в Филоново, что и для командования было неожиданно.
Я оказался в разведке, задача которой была ехать впереди дивизиона, выясняя обстановку. Мы и выехали. Через некоторое время навстречу кавалеристы, без карабинов, с шашками, измученные; потом начали появляться отдельные пехотинцы, толпы солдат, причем некоторые шли почему-то в шинелях, накинутых на плечи, хотя был жаркий день, - а под шинелями ничего нет.
Затем появляются гражданские, скот, все это валит нам навстречу. Наступает вечер, и дорожная пыль облаками оседает в низинах... Ночью мы вошли в деревушку, заглянули в избу на окраине, попросили напиться, но нам дали не воды, а молока. Хозяин сказал: все идут оттуда, одни вы идете туда, на фронт.
Следующий день: толпы и толпы людей, скот, повозки движутся на восток. Мы - им навстречу. Потом мы съехали с большой дороги и вскoре оказались под Павловском (это южнее Воронежа, на Дону). Селение Гнилуши. Очень интересно сложились отношения с жителями деревни: мы им селедку, они нам - молоко, яйца. Вокруг горели элеваторы; нам разрешено брать там зерно и молоть на мельницах муку. Крестьянки пекли нам из той• муки хлеб.
Мы ходили по деревням, выполняя разные задания. Везде нам давали пить молоко, а на вопрос, сколько надо заплатить, отвечали: ничего не надо кто-нибудь нашему так же подаст.
Положение в дивизионе было тяжелым, не хватало техники, чтобы поднять весь дивизион. У нас был блестящий организатор, старший лейтенант Рогов, участник Первой мировой войны, замкомандира дивизиона по технической части.
Незадолго до нашего прихода произошел трагический случай на Павловской переправе через Дон.
...Что осталось по существу неисследованным в истории войны? - Наиболее важное и интересное: психология солдатских масс. Когда читаешь Жукова, Рокоссовского, Василевского, генералов не столь высокого ранга, видишь наименования частей, упоминания отдельных героев... У Жукова словно игра в шахматы, рассказ о стратегии и тактике сражений; у Лебеденко все же ощущается дыхание боя, а вот психологию солдатских масс• почти никто не отражает.
Так что же произошло на Павловской переправе? К ней подошли два полка, которые были разбиты под Харьковом, и стали драться между собой в рукопашную за овладение переправой (кому раньше переправляться).
И дрались, пока на высотке не показались немцы, которые и расстреляли эту переправу. Когда драться стало не за что, кто-то бросился вплавь, кто-то остался; осталось на этой стороне и много техники.
И вот наш лейтенант Рогов организовал вылазки на сторону Дона, уже взятую немцами, чтобы добыть стартеры, аккумуляторы и т. п. Это было блестяще выполнено с военной точки зрения. Рогов перед строем спрашивал солдат: «Пойдешь? Пойдешь? Пойдешь?» - «Да, да, да». Но вот кто-то сказал: «Нет!» - и как искра прошла от одного к другому, но никто на отказавшегося не смотрел и никто его потом за это не упрекал: в разведку и на такие операции ходят только те, кто уверен в себе, а кто не уверен - лучше здесь откажись, чем двинуться туда и не справиться.
За счет этих вылазок мы сумели ввести в строй несколько автомашин, и дивизион стал более мобильным, а маломобильный ракетный дивизион, за которым гонятся немцы - это вещь чрезвычайно тяжелая и опасная.
...Так почему же я сказал вначале, что Сталинградская битва была великим позором высшего командования? Борис Николаевич Шапошников, начальник Генштаба (окончил в 1919 г. Академию Генерального штаба) выдвинул концепцию, что 1942 год должен быть годом стратегической обороны: у нас нет сил наступать, нам надо накапливать силы, технику, разворачивать и вводить в строй заводы в глубоком тылу, но активно действовать на отдельных участках фронта. Эту концепцию полностью поддержaл Жуков, но далеко не все были с нею согласны.
Пока шла дискуссия, два великих наших полководца, Тимошенко и Хрущев, доложили Сталину, что под Харьковом складывается благоприятная для наступления обстановка и это может переломить ход войны в нашу пользу. Но Шапошников категорически отстаивал свою принципиальную концепцию, обосновывая ее тем, что такие вопросы должны решаться, исходя из общего положения на всех участках войны. Но Сталин отстранил Генштаб от руководства операциями на юго-западном направлении, и 12 мая войска перешли в наступление. Шапошников докладывал Сталину о всех фронтах, кроме харьковского направления, и Сталин сказал ему, что «наши в районе Харькова успешно наступают». Да, наступали успешно - первые дни.
А в ночь с 19 на 20 августа - звонок на станцию метро «Кировская», где располагался Генштаб. К заместителю Шапошникова обращается один из великих полководцев: «Разрешите отвод войск, немцы начали сильно бить по флангам». Тот говорит, что Генштаб, как известно, отстранен от руководства операциями юго-западного направления; обращаться надо к Верховному. Хрущев (это был он) ответил: «Обращались, он запретил, велел продолжать наступление. А это не имеет смысла».
Кончилось это окружением. Кто-то сумел вырваться, кто-то бежал, куда глаза глядят. Армия была страшно деморализована - и только в этих условиях мог быть тот бой между своими на Павловской переправе.
18 сентября 1942 г. мне попалась немецкая листовка, где было написано, маршал Тимошенко сдал в плен 1 722 000 солдат. За харьковское направление он получил орден и сказал, что будет так же бороться с немцами! Дальше, и в листовке говорилось: «Очень рады, если он будет воевать с немцами так же, как под Харьковом». Трудно сказать, верна ли цифра (пропаганда с обеих сторон не отличалась особой правдивостью), но все равно общее количество оказавшихся в плену было велико.
В июле нас срочно перебросили на юг. Подъехали к высокому берегу Дона. Капитан Дятлов говорит, что здесь были немцы, что они отброшены от Дона и мы опоздали. Приходилось ехать челночным способом: не было техники, чтобы сразу поднять весь дивизион, и наши мастера, водители и механики проявляли чудеса героизма, восстанавливая разбитые машины. и так: привязывали человека к крылу, и он на ходу возился в моторе, упреждая поломку.
Мы оказались около Калача, на левом берегу Дона, против Сталинграда. Мобильные части вышли к Дону, и немцы тоже вышли; образовался выступ наших войск, куда вошла I-я танковая армия, которую мы должны и поддерживать. Это было после 28 июля, когда Сталин подписал знаменитый приказ 2271. Его зачитывали перед строем; в нем говорилось о невозможности отступления и о том, что армии юго-западного направления покрыли себя позором. Армия была в панике.
Наша задача была отбросить немцев от Дона. 31 июля и 1 августа шли относительно успешные бои; тяжело было на правом фланге, откуда немцы и нас отбросить, а Дон взять в «котел». Я был на правом фланге, и после полудня к нам вдруг покатили солдаты с левого фланга. У многих прострелена левая рука: солдат поднимал руку и ждал, пока попадет пуля, чтобы его комиссовали...
И на Дону сложилось тяжелейшее положение; немцы яростно атаковали, заставляли нас отступать. А согласно приказу 227 командир, скомандовавший отступление без разрешения вышестоящих, должен был быть расстрелянян, и для этого были введены заградотряды по немецкому образцу. Наш командир полка оказался в тяжелейшем положении и без связи с высшим командованием. Он сидел в стороне, охватив голову руками, не зная, что делать: очевидно, что надо отступать, но есть приказ 227... но если он не выведет людей из «котла», то и люди, и техника погибнут. Через какое-то время он дал приказ отступать, приняв это решение, прежде всего, как человек.
Начали отходить; мы, связисты, «смотали» связь. Степь горела от немецких зажигательных бомб. Шли темной ночью начала августа, при ярких звездах, преследуемые трассирующими пулями и снарядами. Постепенно наше «ядро» стало обрастать отбившимися солдатами.
Три дня продолжалась агония под Калачом. Наши танки пытались отстреливаться, зарыться в землю: двигаться не могли, так как не было бензина. Все пространство насквозь простреливалось.
Солдаты шли по степи. Тяжелораненый лежал на земле и непрерывно стонал: «Пить, пить, пить», а на животе у него стояла полная запыленная кружка воды. Вокруг собрались солдаты, не зная, что с ним делать. Кто-то выстрелил ему в голову, тело дернулось, он умолк. Война - вещь страшная, жестокая, ее не следует смотреть.
Три дня длилась наша оборона берега Дона. Нас непрерывно бомбили, мы потеряли тогда много солдат и офицеров, а стрелять не могли: у нас были «катюши», а это демаскирующее оружие. В дивизионе в эти дни произошла трагедия: расстреляли командира орудия, который исчез во время бомбежки и через тря дня объявился в тылу. Потом явился и водитель грузовика со снарядами, опрокинувшегося в балку, со своим напарником, которого начальство не хватилось, и солдаты сказали ему: «Беги отсюда!» А водителя должны были расстрелять, но комиссар сказал: «Хватит крови!» - и тот воевал до конца войны и остался жив.
Только-только мы оправились от налетов, как наш дивизион бросают на правый берег Дона, к северу от Калача, к станице Сиротинской, с приказом встретить в лоб немецкие танки и автоматчиков, чтобы дать возможность окопаться позади себя пехоте. Въезжаем на холм, навстречу - танки и автоматчики. Ад. А в станице идет жизнь. Картина: из погреба высовывается голова старика, который тянет к себе теленка, ошалевшего от грохота снарядов, дыма, гари, - а крышка погреба беспрерывно колотит старика по голове...
Мы дважды выдержали единоборство с танками и автоматчиками; подожгли семь танков, потеряли нескольких человек, комиссара, командира батареи. Выполнив приказ, стали отходить, снова под натиском танков, с телом комиссара...
Оказались в Сталинграде. Поражало, что на открытом пространстве между Волгой и Доном днем шло строительство укреплений, а над ними нависали немецкие разведывательные самолеты, знаменитые «рамы».
Мы стояли на окраине. Там был храм, пока целый, с колокольней. Однажды видим: в небе наш «балочник» У-2 (скорость 120 км/час), а за ним гонится «мессершмит», скорость которого - 550 км/час. И вот наш самолет кружится вокруг колокольни, «мессер» его обстреливает, а попасть не может. Мы были в восторге от мастерства нашего пилота, - ведь кабина У-2 открытая, я потом на таких летал, будучи геологом, - а немец так и улетел.
...Нас направляют в район малой излучины Дона, к станицам Новогригорьевской и Старогригорьевской, с заданием отбросить немцев от Дона. Мы - связь, мы всегда впереди пехоты. И вдруг слух: «Немцы в Сталинграде!»
Из нашего ракетного дивизиона одни оказались в Сталинграде, другие в районе Кирзовки, третьи - у Григорьевских станиц, к северу от Калача. Как немцы оказались в Сталинграде? - ворвались с танками, захватили рынок в северной части города, перекрыв снабжение, которое шло с севера. Ходили слухи, что эти ворвавшиеся немцы захватили наши танки с «катюшами» и грузовики со снарядами, но когда они уже сидели в «котле» с их стороны такие снаряды не летели.
Сталинградская битва... Страшное напряжение сил с обеих сторон. На психику сильно действовал постоянный запах трупов, проникавший во все щели. В течение полутора месяцев в городе горели склады и небо было закрыто черными тучами дыма. По улицам текли реки мазута; залило землянку Чуйкова (говорили, что он очень растерялся, только заместитель его спас).
При выполнении приказа выбить немцев из района рынка мы оказались в поддерживании 99-й стрелковой дивизии, которой до войны командовал генерал Власов, и эта дивизия была лучшей в Красной армии, держала переходящее знамя наркома. Офицеры гордились перед нами: «Мы - власовцы!»
Бои «за рынок» начались 21 сентября, нас поддерживала танковая бригада, но за трое суток мы проползли всего 800 метров, имея в начале боев полный довоенный комплект: 800 штыков в батальоне, и каждую ночь дивизия получала пополнение. А к исходу третьих суток в батальонах осталось днем по 200 штыков и погибло больше людей, чем состав дивизиона. Немцы сражались геройски, они буквально руками хватали наши танки и били о них бутылки с горючей смесью. Жертвы наши не помогли: правый фанг отстал и не прополз эти 800 метров, немцы ударили на правый фланг, и за три часа мы сдали эти политые кровью 800 метров, отступили...
На следующий день ждали нового приказа. Я брел по степи и подобрал листовку, благо был один: листовки читать запрещалось. Читаю: «Бойцам и командирам 99-й стрелковой дивизии». Поворачиваю, смотрю подпись: «Бывший командир 99-й стрелковой дивизии генерал-лейтенант Власов». В листовке было написано: я сражался, попал в окружение, потом понял, что военное сопротивление бессмысленно, и дал приказ сложить оружие. Долгие дни раздумья привели к выводу: Красная армия не может побеждать, ибо армия должна иметь единоначалие, а все командиры связаны по рукам и ногам ничего не смыслящими в военном деле комиссарами и работниками органов. Но русский народ имеет силы освободиться, есть добровольческая армия, надо заключить с немцами почетный мир и сотрудничать с ними. В заключение говорилось: «Россия послевоенная должна быть без большевиков и без немцев». Естественно, после такой листовки командиры 99-й дивизии уже не гордились тем, что они ученики Власова.
Нас мучила немецкая авиация: 28 налетов в день, по десять и по сто бомбардировщиков; первый налет еще ничего, второй - хуже, третий - начинается нервотрепка, а дальше нервы уже просто сдают. Психологическое воздействие сильнейшее: немец летит прямо на тебя, включает сирену, летят снаряды, бомбы... Но было и отрадное: часто снаряды и бомбы не взрывались, в них был цемент вместо взрывчатки и записки: «Чем можем - поможем»; это делали пленные, работавшие на немецких заводах, французы, чехи, другие.
Однажды как-то была картина: появились наши истребители, сбили два немецких самолета; третий пустился наутек. Наш начальник промолвил: «Вот это война моторов... » (а Сталин все время говорил о войне моторов). Тогда полковник Владимиров, командир 99-й стрелковой дивизии, мрачно сказал: «А нас с воздуха поддерживает 8-я авиационная армия... Может быть, в 8-й столько же самолетов, сколько танков в 87-й танковой бригаде» (а в ней был один КВ, да и тот подбитый).
Осень. Наступил октябрь. Дожди...
После разгрома под Калачом мы лежали с одним солдатом под кустами, измученные предыдущими боями, и он мне сказал: «Я не вижу сил победить». А я ответил: «А я не вижу у него сил победить». Такие нюансы, солдатская психология.
Нас иногда выводили в тыл, если позволяла обстановка; давали по частям немного передохнуть, на несколько километров отводили от линии фронта. Как-то я оказался в таком «отводе». Чистили картошку, разговаривали. В дни отдыха на фронте пользовался большим спросом роман «Война и мир», была и книжка о Кутузове. А я очень люблю «Войну и мир», до войны трижды перечитывал. И при чистке картошки рассказывал о 1812 годе. И мне задают вопрос: «А ты думаешь - мы победим?» Я говорю: «А давайте подумаем: в сентябре было легче, чем в августе? - Да, а в октябре легче, чем в сентябре, в ноябре - легче, чем в октябре. Следовательно, у немцев силы-то иссякают, это мы чувствуем. А значит, мы можем накопить силы и по немцу ударить». Может быть, ощущение того, что немцы ослабевают, под Сталинградом было острее, чем на других фронтах, потому что на Сталинград поставили обе стороны: и мы, и немцы.
Такова была пропагандистская работа «беспартийной сволочи», как называли таких, как я: я не был ни комсомольцем, ни членом партии.
26 ноября немцы были окружены.
Дон уже замерзал, 25-26 была сильная пурга, и это способствовало продвижению наших войск. Началось стягивание кольца; нужно было к тому же не допустить прорыва обороны немцами, которые оставались за его пределами.
Разведка донесла, что в кольце 220 тысяч немцев, потом оказалось - 330 тысяч.
10 января 1943 года немцам предъявили ультиматум. В 8.05 началась двухчасовая артподготовка, после которой наши войска пошли в наступление. На том участке фронта, где был я, было 120 артиллерийских стволов на погонный километр фронта, не считая «катюш». Земля дрожала. Вначале линия фронта была в 200-300 км, потом он сужался.
У немцев был аэродром, на который прилетали самолеты, доставлявшие им пишу. Но мало, и немецкие солдаты умирали от истощения и замерзания, хотя и воевали до последнего. Многие падали и умирали, не будучи ранеными.
Мы же были очень хорошо экипированы. У каждого, от генерала до солдатa, были валенки (зима была очень холодная, и подвиг тыла для меня символизируется валенками), а немцы были в сапогах, да еще подбитыми шипами, чтобы подошва не стиралась. Нога в них сразу вся замерзала.
У нас на солдата были с собой три пары белья, ватные брюки, ватник, шерстяные вязаные подшлемники, шапки-ушанки и перчатки (у немцев - голые руки). Немцы не готовились к зимам, рассчитывали на блицкриг; им прислали одежду, но ее не выдавали, чтобы солдаты не думали, что война затягивается.
Большие бои шли на Россошке, в районе хутора Новоалексеевского. Немцы сопротивлялись сильно. Из какой-то точки бил пулемет, косил наших. Наконец какой-то мусульманин пробрался к нему и вынес его перед нашими•на штыке.
С 15 января 1943 года фашисты начали сдаваться в плен. Голодные: суп и вода - вся их еда. Мы им выдавали буханку хлеба на 10 человек. У пленных немцев была тишина и порядок, не то, что у румын...
НОЧИ 1945 ГОДА
В десанте
Ночь. Полная луна. Берег. Море. Порт Пилау. Город охвачен пламенем. По воде вдоль набережной и причалов пляшут краски пожара. Среди мятущегося огня стоит черной стрелой шпиль ратуши. Идет бой. На амфибиях плывем вторым эшелоном десанта. На фоне пожара над нами возвышаются безжизненные корпуса кораблей. На краю мола мертвой иглой вонзается в небо маяк.
Плывем к другому берегу. Все молчат. Рядом с водителем - сосредоточенная фигура генерала Петерса, командира 5-й гвардейской дивизии.
Золотой дорожкой, вздымаясь на волнах, отражается луна. Слева вдалеке улавливаются силуэты военных кораблей. Впереди справа, не то на берегу, не то над водой вспыхнули выстрелы. Начал бой первый эшелон. Впереди справа что-то горит на воде. Несколько раз снаряды падают в воду у нашего борта, окатывая нас брызгами. Амфибия не снижает скорости, приближается к берегу врага. Пулеметные очереди всех кладут на дно. Продолжают сидеть только водитель - лечь не позволяет работа, - и генерал - не позволяет чин.
- Приготовьсь! - Мы прыгаем за борт амфибии. Берег!
Что было дальше? Я помню, как выскочил из амфибии на землю со своей радиостанцией, но следующие моменты выпали из памяти. Снова вспоминаю себя и товарищей за кучей металлолома. Яростно бьет немецкий пулемет. Рикошетируя, пули летят через наши головы и режут прямыми траекториями. От них свободно лишь маленькое пятнышко. Звон металла и свист пуль. Молчим; управленцы должны быть невидимы в бою. У меня скромная задача - обеспечить радиосвязь десанта с артиллерией, поддерживающей его с того берега залива.
Пулемет переносит огонь в сторону. Пользуясь этим, мы стремительно несемся вперед, и я со своей рацией со всеми. Влетаем в большое здание. Были раненые или нет - не знаю, я весь в беге. В черном нутре этого здания еще идет стрельба. В каком-то темном помещении в углу на ощупь разворачиваю рацию, подавляя дыхание и сердечное колотье от бега с грузом сквозь пули, вхожу в связь. Меня напряженно ждут в эфире. Десанту обеспечена поддержка с «Большой земли» - огнем ракетчиков и артиллеристов.
Капитан Кулик прибегает с распоряжением: «Перейти в соседнее здание». Это значит - пробежать заасфальтированный двор, освещенный луной... всего полтора-два десятка метров. Из дверей вылетает во двор, на очень яркий, как кажется, свет первый из нас - пулеметная очередь бьет по асфальту... но солдат у другой двери. «Пошел!» - По лунному асфальту летит второй... Опять пулемет. «Пошел!» - Летит третий. Мы меняем и удлиняем интервалы, стараясь сорвать внимание пулеметчика. «Пошел!» - так вылетают из самолета парашютисты десанта. Опять «Пошел!» ...
Бежишь и не дышишь, чтобы дыхание не замедлило скорости бега. Несколько десятков метров - и враг бьет пулеметом. Кто-то на бегу потерял плащ-палатку - к ней никто не нагнулся. Снова в маленькой комнате разворачиваю рацию. Через нас летят и рвутся снаряды.
Вторая половина ночи - у нас «полушка» 150 метров глубины и 300 метров по фронту. К нам переправилась полевая артиллерия, но без тягачей; двигается она по пескам «на человеческом пару». Утром по покрытой дюнами косе мы пошли вперед. Состоялась встреча с морскими пехотинцами, которые высаживались на косу западнее нас. Крепкие, с боевых кораблей, силуэты которых виднелись ночью. Красивые были ребята, не чета внешне нашей разновозрастной пехоте, которая после тяжелых боев на подступах к Пилау выбрасывалась на амфибиях и подручных плавсредствах на ту же косу.
Эпизод 5-го удара
1944 г. 5-й удар. Освобождение Белоруссии. Ни немцы, ни наша пехота не выдерживали стремительности нашего удара. В прорыв устремились механизированные части и даже подразделения ракетных войск. Разведку осуществляли, разъезжая по неизвестно кому принадлежащей территории на автомашинах, своих и трофейных.
Мы едем, пропуская впереди себя большой немецкий караван. Вступить с ним в бой мы, семеро разведчиков, не можем. Караван со временем разбомбит наша авиация. Благополучно проскочили через лес, в котором окружили человек триста немцев. Какой-то раненый немец выполз на лесную дорогу и умолял нас его подобрать. За нами, пока мы не скрылись в деревьях следило его тоскливое и страдающее лицо.
Основная проблема успеха нашей разведки, оторванной на многие дни своих частей, - это обеспечение себя горючим. Оно может быть только трофейным.
Мы остановились на поле около колонны брошенных немецких автомашин. Пока товарищи осматривали задние автомашины, я прошел в голову колонны. Весь бензин немцы, убегая, слили. За холмом виднелись крыши деревенских хат. Я решил осмотреться и стал подниматься по боковой дороге. Мне навстречу торопливо шла женщина, пожилая, почти старушка. Она сосредоточенно смотрела в землю и казалось, думала о чем-то своем. Поравнявшись со мною, она вдруг вскинула голову и воскликнула, не то спрашивая, не то утверждая:
- Наши?!
- Конечно, наши!
Она обняла меня за шею и начала нежно, по-матерински, целовать.
- Идем в деревню. Там наши вас ждут.
Держа друг друга за руки, мы поднялись на холм.
- Дальше я не пойду. - Я не мог далеко отходить от своих на территории, где еще нет советских войск.
На околице стояла группа людей. Держась за меня одной рукой и махая ой, старушка кричала:
- Наши! Наши! Наши!
Стремительно прибежали девчата, а за ними, кто бегом, а кто шагом, пришли мужики. Мы подошли к нашей автомашине. Начались приветствия и разговоры. Мы, семеро разведчиков, были радостью освобожденных соотечественников. Нас звали в деревню. Сообщили, что полтора часа тому назад по параллельной дороге прошла колонна тяжелых немецких грузовиков. Кряжистый бородатый мужик, до этого молчавший, вдруг спросил, глядя исподлобья:
- А что будет с теми, кто работал у немцев?
Кто радуется, а кого мучит совесть, и он боится расплаты. Счастлив тот, кто годину испытаний своего народа прошел с чистою совестью.
В деревню мы не пошли, а двинулись по параллельной дороге вслед за немецкими колоннами. Позади нас шли бои.
Взломав немецкую оборону в Полесье и на Днепре, окружив части фашистских войск под Бобруйском, мы вышли на оперативный простор. Ни наша, ни немецкая пехота не выдерживали темпа: одна - наступления, другая - навязанного ей отступления. Вперед ушли бронетанковые части. Не обращая внимания на оказавшиеся у нас в тылу части, группы и соединения противника, мы рвались вперед. 2-й Белорусский фронт стал вторым эшелоном l-го и чистил наши тылы.
В этом коловороте событий и движений мы, разъезжая на машине позади умчавшихся вперед танкистов и сбоку от них, вели разведку. В каком-то лесу гоняли вместе с партизанами триста немцев; въехав в какую-то деревню, были обстреляны немецкими автоматчиками; пропускали впереди себя немецкую колонну. Двое из нас по ошибке вступили в перестрелку с партизанами, ранив одного из них. А вообще избегали боев, стрельбы и т. д., предпринимали все усилия, чтобы все видеть, все знать и быть самим малозаметными - на то она и разведка.
9 мая 1945 г. у Гданьска
Есть дни, которые на всю жизнь остаются в памяти с мельчайшими подробностями. Таким днем для всех, переживших Отечественную войну, был день 9 мая 1945 г. Я его встречал в дельте реки Вислы, недалеко от Гданьска. Многочисленные протоки реки здесь текут в дамбах, и уровень воды бывает выше полей и полотна дорог - Голландия в миниатюре. Дамбы и многочисленные водные преграды удобны для обороны и очень трудны для наступающих.
Шли бои с форсированием бесчисленных протоков и дамб. Немцы неровно и нервно сопротивлялись: то яростно и упорно отстреливались, то легко сдавались, то стреляли, загнанные в воду, до последнего патрона. Стало известно, что фашистское командование старается эвакуировать на кораблях технику и войска для передачи их нашим союзникам. Все жили, каждый по-своему, ощущением близкого конца войны и готовились к нему.
После полудня 8 мая наши самолеты разбросали листовки на немецком и русском языках, подписанные командующим фронтом. Они сообщали о безоговорочной капитуляции Германии в 2.00 9 мая 1945 г. и о приказе по фронту прекратить всякую стрельбу в 1.00. Это было радостным сообщением, мы читали, перечитывали и обсуждали листовки.
Не успел я просмотреть листовку, как попал под прицельный огонь орудий немецкого танка: видимо, заметили рацию. «Этак чего доброго под конец и убить могут», - мелькнула мысль, и я спрятался за кирпичную стену сарая.
Шел бой. К концу дня он становился все более вялым. В 23.00 я в последний раз передал команду «Огонь!» - и 32 снаряда легли по северной окраине, убив, как мы узнали на следующий день, нескольких фашистов. На фронте наступила тишина. Слышались отдельные очереди, но к 12.00 и они прекратились.
На ночь расположились в доме дачного типа, превращенном немцами в казарму - во многих комнатах двухэтажные нары. Медленно тянулось время в ожидании неведомого и нового. Вот-вот наступит победа и конец войны - то, за что боролись в снегах Волхова, сражались, отступая через Дон к Волге, дрались в окопах Сталинграда, воевали под Орлом и Курском, то, во имя чего мы все жили с того самого утра 22 июня 1941 года.
Мне хотелось самому услышать слово столицы о конце войны. Я дежурил. 4.00 поймал голос Левитана, возвещавший о полной и безоговорочной капитуляции Германии. Вышел на улицу. У дверей часовой-пехотинец.
- Война кончилась. Слушал Москву, - сказал я ему.
- Вот за это сообщение спасибо большое, очень большое.
Часовой весь просиял, всей своей фигурой (лица его в сумерках я почти не мог различить). Он знал, конечно, что война сегодня кончается, но хотел, как и я, знать, что конец войны объявила Москва.
-•Возвращаюсь обратно. Слышу голос часового:
- Товарищ лейтенант, поздравляю, война кончилась. Радист Москву сейчас поймал!
«A... (нецензурное ругательство). А мне все равно, есть война, нет войны! ... (опять непередаваемое выражение»). Часовой хотел еще что-то сказать, но буквально остолбенел. Я разбудил напарника и лег спать.
Вернувшись от немцев, офицеры-парламентеры рассказывали о том, как их учтиво встретили немецкие офицеры, угощали вином, снимались вместе с ними и дарили нашим офицерам личное оружие (в магазинах, правда, не было патронов). Враг учтиво передавал шпагу победителю. Эти рассказы напомнили слова Л.Н. Толстого о шпаге и народной дубинке.
Часов в 11, после встречи советского командира дивизии с немецким генералом, наши войска пошли вперед. По наскоро сделанным плавням мы перешли через проток Вислы. В Фишербакене разведчики нашли карету и лошадей, посадили в нее радистов (меня с напарником Скворцовым), за кучера сел начальник разведки младший лейтенант Рамазанов, а на облучке на запятках кареты - ребята-разведчики. С татарскими покриками Рамазанов погнал лошадей по шоссе. Около кареты пытался гарцевать на коне командир дивизиона капитан Кулик, но вскоре передал коня разведчику (временный офицер не владеет конем).
Вдруг мы услышали боевую немецкую песню - нам навстречу шла первая небольшая колонна немецких офицеров и солдат, - все с орденами и медалями, они четко печатали шаг. Странное чувство вызывала эта солдафонская бутафория. Поравнявшись с нами, они резко оборвали песню. Затем стали встречаться колонны немецких солдат, идущих вразвалку и поющих фривольные песни. На их лицах была радость - для них война кончилась, и они остались живы. Лица наших бойцов были суровы и сосредоточены. Для нас 9 мая - боевой день, мы занимали территорию врага, принимают капитуляцию и каждую минуту могли ожидать эксцессов фашистских фанатиков. Но это был необычный боевой день, он требовал большей собранности, новых действий и новых реакций вместо уже привычных, выработанных за годы войны.
Впереди раздалось несколько взрывов - фашисты что-то уничтожали. У дорог лежали кучи немецких ружей и автоматов. С чердаков домов свешивались белые флаги. Из кареты мы - два радиста и разведчик вместе с капитаном - пересели в обнаруженную у дороги немецкую амфибию, размером не более современного «москвича», оставив Рамазанова и других с лошадьми и каретой. Вечером остановились в небольшом поселке. С детьми на руках нас приветствовали немецкие женщины. Они радовались концу войны, интересовались, как скоро смогут вернуться из плена их родные. Контрастом их радости был ненавидящий и не желающий нас видеть взгляд старой немецкой помещицы.
Нам стали готовить обед, но попросили сразу дать все продукты, так как трудно с топливом. «А забор?» - воскликнул я. В моем солдатском сознании забор был лучшим в мире топливом. Немки пришли в ужас от моего варварства. Мне неоднократно приходилось убеждаться, что немецкое население и отдаленно не имело представления о том садизме и тех совершенно диких и ничем не оправданных разрушениях, которые творила немецкая армия на оккупированных территориях.
Поздно вечером нам приказали переехать в другой населенный пункт. Немки были искренне огорчены нашим отъездом. Под утро командира дивизиона вызвал к себе командир полка подполковник Коломиец. Ночь. Прохладно. Быстро несется легкая амфибия. За рулем Кулик. На душе полная радость победы, гордость за родной народ, за героическую советскую армию, частицей которой был я сам. В победу я тоже вложил свой ратный труд; мы - дети своего народа.
Примечания.
Ровиком автор называет всякое углубление, вырытое в земле (далее - окопы). Мы решили сохранить эту авторскую словесную особенность. - Изд.
Материалом для «Отступления» послужила запись лекции, прочитанной о. Глебом. - Изд.
Приказ 227 предписывал расстреливать отступающих на месте. - Изд.
Печатается по изданию: Священник Глеб Каледа - ученый и пастырь. Москва, издательство Зачатьевского монастыря, 2007. Составитель - В.Г.Каледа. С. 219-234.
Источник: Сайт храма новомученников и исповедников в Бутове
